Фото: личный архив священника Сергия Дмитриева
Православный священник Сергий Дмитриев. Он вырос в российском Мурманске, служил настоятелем храма в украинском Херсоне. После аннексии Крыма и начала боевых действий на Донбассе батюшка отправился в зону АТО и провел там 8 месяцев как капеллан. Он также стал первым и на данный момент единственным священником Московского патриархата, который вместе с паствой и храмом перешел в Киевский патриархат.
Евгений Климакин встретился с отцом Сергием, чтобы поговорить о роли священника на войне, Русской православной церкви и будущем Московского патриархата в Украине.
Евгений Климакин: Батюшка, когда Вы поехали на войну, какие обстоятельства этому предшествовали?
Священник Сергий Дмитриев: Вначале был Крым, ощущение войны, близости войны. Вначале я просто приехал, помогал нашим солдатам, которые выезжали из Крыма, их семьям. Была такая очень напряженная ситуация на границах Херсонской и Крымской областей. Я на тот момент жил в городе Херсон, был настоятелем храма Святой Варвары при больнице. Вместе с представителями общественных организаций я выехал на границу и мы стали помогать нашим солдатам, которые практически без обеспечения, без обмундирования, стояли на границе. В любой час мы ожидали вторжения «зеленых человечков» в Херсонскую область. Об этом постоянно говорило российское телевидение. При этом местное население было сильно напугано.
ЕК: Когда Вы это все для себя назвали войной?
СД: Я вырос в Советском Союзе, в военном городке, т.е. я сразу окунулся в детство, в холодную войну. Когда была аннексия Крыма, когда были блокады наших кораблей, я понял, что это холодная война и любой неосторожный выстрел может привести к настоящей, серьезной войне. Этого не хотелось. Мы понимали, пусть Крым лучше останется оккупированным, чем идти на серьезные жертвы. В то время Херсонская, Николаевская, Одесская область раскачивались эмиссарами из России. Мы поняли, что это война, когда начались события в Донецке. Первые серьезные жертвы, больше 10-20 погибших – известная операция под Саур-Могилой. Когда мы получали за день больше 30 погибших... Мы поняли, что началась война, когда в ход пошли тяжелая артиллерия, Грады. Я понимал, что уже завтра можно проснуться не в Украине, а в какой-то приднестровьеподобной республике. То есть, в хаосе. Было страшно за своих детей, за близких, за ребят, которые там находятся.
ЕК: Как священник, чем Вы там занимались?
СД: Капелланское служение не отличается от приходского. Военные знали, что на территории батальона или части присутствует священник. Главное – это было наше присутствие. Ко мне на службу могли прийти и греко-католики и римо-католики, и мусульмане приходили. Я говорил: давайте помолимся. Если атеист, то можешь просто постоять рядом с нами, подумать о хорошем, вспомнить свою семью. Что самое важное было для солдата – присутствие священника. Через капеллана, через священника проходила также связь с их семьей. Потому что я, по своей инициативе, ездил в расположение части в Новоград-Волынском, передавал письма близким солдат. Например, мы делали такую акцию, когда на Пасху привезли ребятам мешок игрушек. Ребята написали письма. Мы собрали игрушки и потом жены, дети получали эти подарки от своих отцов, братьев. Это была такая связь с домом. Если кто-то погиб, я приезжал, навещал мать или жену, пытался как-то утешить, сказать какие-то добрые слова, приехать на похороны.
ЕК: Пришлось увидеть и все ужасы и кошмары войны?
СД: Первая очень важная для меня ситуация была в Тячевском районе… Ребята оттуда погибли под Волновахой. Там был один мальчик, его звали как и меня, Сергей. У него день рождения – 10 июля, а у меня – 4, поэтому я запомнил. Ему было 19 лет. До 20-ти он не дожил несколько дней. Взорвался на бронетранспортере с командой. Я приехал навестить его мать. Мы приехали с женой. Тело тогда еще не было обнаружено. Тело приехало через полгода, как обычно это у нас бывает. Мы приехали туда. Сидит 40 человек односельчан. Седая мама. Это был единственный ребенок в семье. Он пошел в армию, практически не был подготовлен. Ему хотелось служить. Они попали в засаду на границе с Российской Федерацией. Мама вначале долго не верила, что он погиб. На пятый день это подтвердилось. Я понимал, что в ближайшее время тела не будет.
ЕК: Почему?
СД: Потому что нужно было идентифицировать останки, провести анализ ДНК. На самом деле, погибших очень много. Я могу показать вам фотографию, сделанную на кладбище под Днепропетровском. Там на снимке могила неизвестного героя под номером 6759. Можно себе представить, какое это огромное кладбище, на котором временно лежат их тела. Потом их выкапывают, идентифицируют тело… И когда я приехал к этой маме – что же я мог ей сказать? Я, конечно, недостаточно помнил этого солдата. Я его видел, но мы не были с ним знакомы. Мама ожидала от меня каких-то слов, что я его знаю близко. Никто больше с ней не говорил, офицер не приезжал. К ней пришел военком и принес повестку, что сын погиб и все. Больше она никому не была нужна. Я попытался обнять. Нужно было что-то говорить... Что? Говорить, что он герой или погиб за родину? Это просто глупо, если честно. Я спросил, верит ли она в Бога, и, когда получил положительный ответ, начал говорить о загробной жизни. Для верующих людей это хоть какая-то надежда на общение через молитву с сыном. Потом просто поцеловал ее руки. И сказал, что у меня нет никаких слов. Честно сказал, что чувствую. Это все переживаешь в себе и вначале у меня и других священников были слезы. Я видел как офицеры плачут – такие серьезные, боевые ребята. Но мы постепенно, где-то после первой кампании, стали привыкать к смерти и стали не бояться смерти. Гробы, похоронки, переполненные морги – да, я это видел.
ЕК: А вы, когда сморите на то, что происходит, никогда не задаете себе вопрос: Господи, где ты?
СД: Все плохое, что происходит сейчас в Украине, делают сами люди. Одни люди – против других людей. Есть хорошая молитва траппистов, которые были замучены в Северной Африке. «Господи, разоружи тех, кто против нас, и разоружи нас». Ведь у нас тоже есть агрессия по отношению к тем людям, которые против нас воюют. Люди сами создают конфликты. Сами потом страдают от этих конфликтов. И здесь хочется спросить: где человеческая любовь? Куда пропадает любовь между людьми?
Пасха в зоне АТО. Фото: личный архив священника Сергия Дмитриева
ЕК: А Вы, когда решали ехать, как реагировала ваша семья? Ведь у Вас есть и жена, ребенок…
СД: Жена вначале меня не понимала, пока не приехала и не увидела этих ребят. Для меня это было важно. Я вырос в военном городке, у меня растет сын. Ему 17 лет. Я всегда понимаю, что, возможно, он через несколько лет там будет. Я понимаю, что солдаты – это мои прихожане. Для меня Украина и украинцы – это люди, которым я служу. Я также хотел, чтобы эти молодые люди не стали нелюдями, чтобы сохранили человечность. Когда я говорил с военными, я спрашивал у них, почему для вас важно присутствие священника. Они отвечали, что священник – это спокойствие. Мы знаем, что если вы здесь – все будет хорошо.
ЕК: А насколько много капелланов находиться там сейчас?
СД: На сегодняшний день, если взять со всех конфессий капелланов (это Киевский патриархат, Греко-католическая церковь, капелланы-протестанты), то их больше 200. Все приехали добровольно. Их можно разделить на две категории: те, которые находятся в зоне АТО постоянно и уже служат в Вооруженных силах Украины, а есть те, которые работают как волонтеры. Они приезжают, остаются на несколько дней и уезжают.
ЕК: А по другой стороне баррикад, у сепаратистов, тоже есть капелланы?
СД: Я бы сказал, что там больше не капелланы, а люди, одобряющие и мотивирующие конфликт. С той стороны – священники, местное духовенство активно поддерживают сепаратистов, присутствие российских наемников. Они работают с местным населением, подбадривают. Есть священники из Санкт-Петербурга, из других регионов России, которые выезжают поддерживать разжигание военного конфликта в Украине. Для меня самое страшное, что священники с той стороны – это священники только Московского патриархата. В украинской армии где-то 50% (так сам Московский патриархат говорит) военнослужащих принадлежат к Московскому патриархату. Получается такой нонсенс, что с той стороны священник благословляет незаконные военные формирования на войну со своими же прихожанами. Во время моих поездок в зону АТО, это было в июле 2014 года, мы посещали военные госпитали. Там, конечно, находились и сепаратисты, военнопленные. Мы не говорили с ними о политике, мы не говорили с ними о том, почему они взяли в руки оружие. Мы для них были священниками. Мы их успокаивали, говорили, что их никто не обидит, никто не тронет. Я знаю, что к нашим военнопленным священники не подходят, а если случаются встречи, то на них обрушаются проклятия. Наши священники не берут в руки оружие.
ЕК: А капелланы сепаратистов берут в руки оружие?
СД: Капелланов там нет как таковых. Они даже это слово не любят произносить. Под Станицей Луганской арестовали группу сепаратистов, среди которых один из наемников был священником. Когда их брали, он сразу стал кричать, что священник, но он был одет в военную форму, при нем было оружие. Он участвовал как боевик, не как священник. И это – не единственный случай. Таких случаев в моей практике было 2-3. С той стороны мы видим не служение капеллана, а факт присутствия священника в военном конфликте.
ЕК: А если бы Вы встретили такого священника?
СД: Во время моей последней поездки в Москву, когда уже был Майдан, аннексия Крыма, я встречал таких отцов, которые активно поддерживают все это, например, в Фейсбуке. Это в прошлом мои друзья по Московскому патриархату, потому что я перешел в Киевский. Как раз по той же причине. Разговаривать с ними бесполезно. Они считают, что в Украине воюет американская армия, польская армия, кто угодно, только не украинцы. Что это хунта, это фашисты. Что всех нужно уничтожить. И я одному священнику из Санкт-Петербурга говорю: почему украинцев нужно уничтожить? Потому что вы дружите с Америкой. И мы воюем с Америкой, не с вами. А вы – только жалкая кукла в руках Пентагона и Вашингтона. Мы хотим восстановить Советский Союз или Российскую империю. Довод – один и диалога нет никогда никакого. Любой слушатель может найти в интернете, там много такого видео, где священники Московского патриархата так говорят… Со злобой… Так нельзя. Нельзя проповедовать Христа со злобой в сердце. Мы не живем в Средние века, когда благословляли на убийства и Крестовые походы.
ЕК: Что Вы думаете о Русской Православной Церкви?
СД: Если мы говорим о церкви не как о собрании людей, а как об административном аппарате (о епископате, патриархате, структуре церкви), то это старая советская система. Полностью управляемая и контролируемая государством. Я бы говорил, Кремлем, тем, кто на данный момент сидит в Кремле. Кто управляет, тому церковь и полностью подчинена. Все, что делает политика Кремля – параллельно продвигает и церковь. Эта церковь считает себя самой правильной. Все остальные веры не имеют права на существование. Агрессивная, несвободная. Я просто знаю, что в этой церкви я не спасусь. Я не вижу там присутствия Христа. Я понимаю, что сегодня в этой церкви нет Бога и нет божьей любви. Из такой церкви нужно просто уходить. Я сегодня нахожусь в Киевском патриархате, потому что я вижу там любовь к людям, самоотверженность. Если завтра эта церковь станет политической структурой, я оттуда тоже уйду. Думая сегодня об РПЦ, я понимаю, что у людей нет другого выбора в России. Нет другой православной церкви. В Украине есть много конфессий, есть выбор. Там – выбора нет. И такая церковь, рано или поздно, просто распадется. Случится так, как это произошло со старообрядцами, которых сейчас просто нет. Они вели свою агрессивную, закрытую политику. Когда в Российской империи началась Октябрьская революция, почему люди так яростно уничтожали и убивали священников? Разрушали храмы с такой ненавистью… Это ведь была верующая страна, как говорили, «Русь православная, златоглавая». Почему эта православная Русь несколько лет уничтожала и расстреливала священников? Я могу дать ответ. Потому что священники были в этом сами виноваты. У людей была ненависть к власти, а духовенство было настолько с ней соединено, что агрессия переносилась и на священников. Сегодня я думаю, что ситуация повторяется. То есть, церковь наступает на те же грабли. Она становится такой же подвластной структурой.
ЕК: Я хотел бы вернуться к Вашей истории. Ваш случай – единственный на всю Украину, когда священник вместе с приходом перешел из Московского патриархата в Киевский.
СД: Мне просто неизвестны случаи, когда бы священник перешел с целым приходом и храмом. После меня были переходы храмов с людьми или священников без храмов. Сам я называю это не переходом, а присоединением. Потому что в теологическом плане для меня нет абсолютно никакой разницы между Московским и Киевским патриархатом. Символы веры, и т.д. – это такая же церковь, с таким же облачением. А что этому предшествовало? Первое – это непонимание событий в Украине, людей. В Крыму, например, митрополит Лазарь вел антигосударственную деятельность. Двойные стандарты, которые постоянно присутствовали. Мы говорим, что мы должны помогать военным. Мы живем в Украине и тут же видим, как священники благословляют сепаратистов, благословляют их на убийство наших же людей. Я всегда уважал патриарха Кирилла, несмотря не его критику. Но видел и выступления иерархов, которые говорили: мы рады, что Крым вернулся. Мы рады тому, что украли и люди пострадали? Получается так? Я видел цитаты одобрения, наглую ложь иерархов церкви. Это было для меня неприемлемо. Меня постоянно мучала совесть. Я говорил, что я с Московского патриархата, но тут же добавлял: не переживайте, я нормальный священник. Мне просто надоело постоянно оправдываться. Я не мог, например, молиться в храме за великого господина, за нашего святейшего патриарха Московского. У меня слово «московского» не поворачивалось на языке после всех тех событий… В июле уже были первые жертвы, первые гробы, а патриарх Кирилл заявлял во всеуслышание, что никакой войны в Украине нет, что россияне помогают бороться с режимом хунты. Это было последней каплей. Когда называли погибших героев Украины в украинском парламенте, вся Верховная рада встала и, смотрю, принципиально сидят три представителя Московского патриархата: митрополит Онуфрий, владыка Климент и владыка Иона (Черепанов), которых я хорошо знал. А на следующий день – бегут освещать наших военных, отправлять на фронт. Это политика двойных стандартов. Быть сегодня в Московском патриархате – значит благословлять на убийство. Я не побоюсь сказать это в интервью. Это участие в убийстве украинских граждан, просто находясь там. Потому что ты молчишь. Мы же понимаем, что происходит…
ЕК: Но, ведь, не молчат. Если говорить о позиции Московского патриархата и позиции патриарха Кирилла, которого очень часто называют в чем-то «рупором Кремля»… Что вы думаете о такой позиции? Вы раннее сказали, что уважительно относились к Кириллу.
СД: Раньше не было вооруженного конфликта. У меня всегда были сомнения. Я часто езжу в Европу и вижу, как здесь ведут себя епископы, патриархи, священники. Я также приезжал в Москву. Это небо и земля. То, в чем раньше обвиняли западную церковь, Ватикан, во всех средневековых штучках, феодализме – сегодня этим болеет Русская Православная Церковь. Митрополит Кирилл (Гундяев) был в начале таким новым, хорошо говорил об братском украинском народе. И, когда я раньше приезжал в Москву, я всегда говорил: если хотите завоевать любовь украинцев (я до 20 лет рос в России, то есть, я понимал ситуацию), вкладывайте в украинскую культуру. Потому что вы тогда станете настоящими братьями.
ЕК: Патриарх Кирилл изменился?
СД: Пока политика Путина не проявлялась в Украине, она не проявлялась и в отношении патриарха Кирилла. Как только Путин вторгся в Крым, как только его эмиссары вторглись на Донбасс, я увидел, как изменилась политика Русской Православной Церкви в лице патриарха Кирилла. Я увидел, что этот человек – марионетка в руках управляющей элиты и власти. У него нет своего мнения. У церкви должен быть свободный голос, церковь не должна бояться ничего. На ложь – говорить «ложь», признавать свои ошибки. Признавать свои грехи – это нормально. Нормально, что мы падаем. Если бы Кирилл мог сказать: да, русские воюют и это плохо. Это хотелось бы услышать. Многие это хотят услышать. Я разговаривал со многими священниками Московского патриархата, которым стыдно, что они там находятся. Естественно, их сдерживает финансовый вопрос. И, если бы законодательство Украины сегодня позволило священнику перейти, не потеряв храма, то я знаю, что завтра было бы целое бегство приходов.
ЕК: Многим казалось, что прошла революция, началась война и после этого украинцы не захотят быть частью Московского патриархата.
СД: Многие священники думают, что война закончится, и надеются, что все останется как было. Говорят: если нужно будет переходить, я перейду в последний момент. Ведь, когда выходили на Майдан, в Киеве появилось 2% людей. 2% – это много на самом деле. Остальные что делали? Ожидали. Тоже происходит и в Московском патриархате сегодня. Другие, которые бы хотели переходить, я со многими разговаривал, их смущает юридический вопрос: как перевести храм. До событий в Украине Епархиальное правление перевело храмы в собственность епархии. Священник может выйти, но не может забрать храм. Должна быть очень сплоченная община, чтобы все вместе решили перейти. А третье – постоянное давление Московского патриархата. Разговоры, что Киевский патриархат – это неканоническая церковь, это раскольники. Это больше 15-ти лет вдалбливали в умы людей. Московский патриархат перекрещивает наших людей. Нас делают изгоями через Москву, посредством всемирного православия. И это запугивание адом и раскаленными сковородками – тоже психологически работает.
ЕК: Каков Ваш прогноз относительно будущего Московского патриархата в Украине?
СД: Эта церковь угасает. Если эту церковь лишить двух главных святынь: Киево-Печерской и Почаевской лавры, ее просто не будет. Фактически, они держатся на авторитете зданий, кирпичей. Сегодня люди стали более сознательны, они спрашивают: это храм Московского или Киевского патриархата? На что священники стали отвечать: мы украинская православная церковь. В Одессе даже поменяли таблички на храмах. Сейчас люди стали себя разграничивать: в какую церковь они жертвуют деньги, в какой церкви они крестят детей. Рано или поздно, из-за нехватки финансовых средств (любовь к деньгам держит многих в Московском патриархате) им придется идти к людям.
ЕК: А сейчас чувствуется отток прихожан из Московского патриархата в Киевский?
СД: Я вижу большой приток людей в Киевский патриархат. Раньше надо было объяснять, почему ты в Киевском патриархате, говорить, что это нормальная церковь. Сейчас наоборот – надо оправдываться, почему в Московском. Я бы сказал, около 20% прихожан, которые раньше давали деньги на строительства храмов, – их нет. Они сегодня уходят из Московского патриархата.
Фото: личный архив священника Сергия Дмитриева
ЕК: Батюшка, хотел бы вернуться к теме войны. Для Вас лично, кто виноват в том, что происходило и что происходит?
СД: Очень тяжело священнику дать оценку, сказать, кто виноват. Очень тяжело. Каждый во всем виноват перед всеми – эта фраза из уст священника бы подошла. Если же говорить о моей гражданской позиции, то я просто понимаю, что, если бы не «братская любовь» – у нас вообще не было бы войны. Если бы сегодня Российская Федерация не финансировала войну на Донбассе, не поддерживала ее через СМИ, финансово… Я просто знаю, сколько стоит один патрон. Один патрон от автомата стоит сегодня 1,5 доллара. Знаю, сколько стоит один выстрел из фаустпатрона. Это несколько тысяч долларов. Когда выстреливает Град – это несколько мерседесов. Откуда у людей на Донбассе такие деньги? Мы видим российских солдат, мы видим военнопленных, консультантов. Гиркин (Стрелков), Безлер – это граждане России. Эти спецоперации подготовлены. Если мы говорим, что хотим мирного урегулирования конфликта, то надо сказать, что очень тяжело мирно урегулировать конфликт в своем государстве, если его поддерживает кто-то извне. Рано или поздно история или Гаагский трибунал рассудит, кто виноват. Мне бы не хотелось такой «братской любви» к украинцам, которую сейчас проявляет соседнее государство. Я понимаю, что, возможно, сто лет пройдет, пока часть украинцев начнет нормально относиться к русским. Мы будем реабилитироваться и лечиться еще много лет. И цель духовенства, священников – быть таким миротворческим инструментом. Мы будем теми, кто ведет переговоры, медиаторами на этой территории. Мы должны будем помирить людей. Тех, кто вчера друг друга оскорблял, стрелял, может быть, убивал. И это будет очень тяжело. Именно поэтому капелланское служение – очень важно. Капеллан знает, что такое война, и ему будет легче говорить с одной и с другой сторонами.
ЕК: Много историй случалось на войне. Какая больше всего въелась в память?
СД: Это свадьба на войне, любовь, когда рождаются дети, радость отцовства… Одному солдату я подарил четки из посольства Ватикана. Они были освящены папой Франциском. Он сам родом из Новоград-Волынского района, у него есть польские корни, кто-то из семьи ходил в костел – это было важно для него. И он с ребятами повесил четки на зеркало машины. Потом они стояли под Станицей Луганской (несколько автомобилей), их начали бомбить Градом. И он рассказывал мне: я понимаю, что мы все сейчас погибнем. Я только схватился за четки, закрыл глаза и стал молиться. И когда открываю глаза, вокруг все погибли, везде дым. А в его машине – только стекло треснуло. Даже шины не были пробиты. Он теперь с этими четками уже не расстается, он уже прошел две кампании, молодой офицер. Такие есть истории, и ребята их часто рассказывают.